Оказалось, что д’Артаньян не знал и половины. Его всесильнее охватывало мрачное, тоскливое бешенство, так и подмывало, выхватившпагу, вонзить острие в спину приободрившегося хлыща, уже со спокойным лицомрассказывавшего о вещах, заставлявших еще не утратившую провинциальную чистотудушу гасконца переполниться ужасом и омерзением. Иные иллюзии рассыпались наглазах, бесповоротно гибли. Этот человек, уже позволивший себе пару разулыбнуться, был Сыном Франции, священной для провинциала фигурой…

– Вот и все, – сказал Гастон, утирая со лбаобильный пот. – Честное слово, больше мне нечего сказать…

«Да как ты смеешь говорить о чести, мерзавец?» – вскричалпро себя д’Артаньян.

Должно быть, обуревавшие его чувства отразились на лице –потому что Ришелье, обратив на д’Артаньяна ледяной взгляд, чуть приподнял руку,вовремя остановив д’Артаньяна, готового уже совершить нечто непоправимое.

– Ну что же, ваше высочество… – задумчиво сказалРишелье. – Боюсь, вам еще придется какое-то время побыть моим гостем…Прошу вас. Я сам покажу вам ваши покои.

И он, подав Сыну Франции уверенную руку, повел его из зала.

– Что с вами, д’Артаньян? – тихо спросилРошфор. – Вы жутко побледнели…

– Еще минута – и я бы его проткнул шпагой, –сознался гасконец.

– Боюсь, я успел бы удержать вашу руку…

– Но как же это, граф… – сказал д’Артаньян всовершенной растерянности. – Сын Франции, брат короля…

– Друг мой, – мягко сказал Рошфор. – Как-то,когда я ожидал вас у вас дома, от скуки выслушал историю вашего Планше, укоторого родные братья отобрали мельницу и выставили из дома… Право, это то жесамое. Отчего вы решили, что в Лувре обстоит иначе? Вместо жалкой мельницы –корона, вот и все. Некая суть остается неизменной, как и побуждения завистливыхпретендентов, неважно, на мельницу или на королевство… Привыкайте, если высобираетесь и далее жить в Париже… Все то же самое. Только простяга Планшеэтого никогда не узнает, а мы с вами – в худшем положении, нам приходитсязнать… Вопреки расхожему мнению, знание дворцовых тайн отнюдь не возвышаетчеловека над окружающими, а наполняет его душу пустотой и грязью… Или вы несогласны?

– Согласен, граф, – с горестным вздохом промолвилд’Артаньян.

И поднял голову на звук шагов. Это возвращался кардинал –быстрой походкой человека, у которого впереди множество срочных дел.

– На коней, господа, на коней! – распорядилсяон. – Мы немедленно скачем в Париж – нужно навести порядок и там…Д’Артаньян, надеюсь, вам нет нужды напоминать, что всего, чему вы только чтобыли свидетелем, никогда не было? В конце концов, Сын Франции – не толькочеловек, но и символ… Символу положено оставаться незапятнанным, а посколькусимвол и человек связаны столь неразрывно, что разъединить их не может дажесама смерть… Шевалье?

Под взглядом его усталых и проницательных глаз д’Артаньянпонурил голову и тихо сказал:

– Я уже все забыл, монсеньёр… Слово чести.

В душе у него была совершеннейшая пустота.

Д’Артаньян вновь очутился в кабинете короля, том самом, гдене так уж и давно получил в награду целых сорок пистолей, – а фактическицелый клад, ибо для скупца Людовика расстаться с сорока пистолями было то жесамое, как для кого-то другого – с сорока тысячами…

Отчего-то гасконцу казалось, что после разгрома заговора,после того, как король чудом избежал свержения и смерти, лицо его величествастанет каким-то другим. Он и сам бы не смог толком объяснить, чего ожидал –некоего возмужания? Недвусмысленного отражения на лице короля державных мыслей?Следов пережитого? Глубоких морщин и поседевшей в одночасье пряди волос?

Но не было ничего подобного. Как и в прошлую аудиенцию,перед почтительно стоявшим гасконцем сидел молодой человек с красивым, носовершенно незначительным лицом, исполненный той же самой презрительноймеланхолии по отношению ко всему на свете. Показалось даже, что это и не корольвовсе, не живой человек, а некая искусно сработанная кукла, которую передаудиенцией извлекают из шкафа и тщательнейшим образом приводят в порядок,сдувая мельчайшие пылинки, а потом заводят изящным золотым ключиком, чтобы онапроизносила банальности, сопровождаемые порой милостивым наклонением головы.

Выпрямившись после почтительного поклона, д’Артаньянукрадкой принялся рассматривать королеву, которую видел впервые. Что ж, герцогБекингэм, даром что англичанин, отличался тонким вкусом…

Это была очаровательная молодая женщина лет двадцати шести,с изумрудными глазами и белокурыми волосами каштанового оттенка, белоснежнойкожей и ярко-алыми губами – нижняя чуточку оттопырена, как у всех отпрысковавстрийского королевского дома. Говорили, что именно нижняя губка придаетулыбке королевы особенное очарование, – но сейчас Анна Австрийская не всилах была скрыть самое дурное настроение и даже злость. О причинах этого небыло нужды гадать – гасконец понимал, что сам в этот момент был живой причиной,ожившим напоминанием о провале заговора. Как и кардинал Ришелье, стоявший свосхитительно невозмутимым лицом, выражавшим лишь преданность и почтительностькак перед королем, так и августейшей испанкой. Судя по всему, королева ужеуспела свыкнуться с мыслью, что вот-вот станет единоличной правительницейстраны, избавленной от всякой опеки, неважно, мужа или первого министра, –и крушение надежд вряд ли сопровождалось доб– рыми чувствами к виновникам этоговнезапного краха…

«Будь ее воля – растерзала бы, гарпия, – подумалд’Артаньян. – Но все же, все же… Какая женщина! Грешно оставлять такую всамом пошлом целомудрии, ничего удивительного, что роль утешителей берут насебя то английский фертик, то Мари де Шеврез…»

Здесь же присутствовал и Гастон Анжуйский, выглядевшийневозмутимым и даже беспечным, но в глубине его глаз таилось нечто, от чего увстретившегося с ними взглядом гасконца невольно пробежал холодок по спине.«Если этот молодчик когда-нибудь станет королем, мне конец, – трезво,холодно подумал д’Артаньян. – Пережитого унижения он ни за что не забудети не простит. Ничего, будем надеяться, что божьей волей – или трудамикакого-нибудь смертного – у Людовика все же появится законный наследник. А вслучае чего… Уж я-то знаю, как попасть из Беарна в Испанию, что до Англии, тоона и вовсе под боком…»

– Рад вас видеть, шевалье д’Артаньян, – сказалкороль вяло. – Вы, как мне говорили, от дуэльного шалопайства наконец-топерешли к серьезной службе короне…

– Заслуги шевалье д’Артаньяна поистиненеоценимы, – сказал кардинал. – Кто знает, как могли бы обернутьсясобытия, не окажись он в самом центре заговора и не действуй с величайшейсметливостью и хладнокровием во благо вашего величества…

– Да, я понимаю, – сказал король тем женевыразительным, сонным голосом. – Я понимаю, господин кардинал.Провидению для того и угодно было возвести меня на мое нынешнее место, чтобы ямог с полуслова отличать государственной важности дела от… от всех прочих. Аздесь речь, без сомнения, идет о важнейшем государственном деле. Примите моюблагодарность, шевалье д’Артаньян, вы оказали своему королю неоценимую услугу.Не так ли, мадам? – повернулся он к Анне Австрийской.